Режиссер, поэт и художник Татьяна Данильянц о бессилии слов перед реальностью, Венеции, любимом кинематографе, русской и армянской родине, об идеале созидательной жизни, «Молодом папе» Соррентино и своей новой книге «В объятиях реки» (Воймега, 2019).

Александр Чанцев: Ты по-возрожденчески занимаешься столь многим — кино, поэзией и фотографией. Что-то на определенных этапах важнее? Что-то, возможно, вообще самое главное для тебя?

Татьяна Данильянц: Все эти занятия связаны с моими, назовем их так, органами понимания/ распознавания окружающей реальности, это результат их работы. Все эти занятия одинаково для меня важны. Работают эти «органы» несколько по-разному, попробую объяснить, как я это ощущаю.

Кино, в принципе, тотальное занятие. Проверено временем, что когда я делаю фильм: снимаю, монтирую, — то не могу писать стихи или делать арт-проекты. И связано это не только с чрезмерной занятостью.

Кино, фильм — это обнаружение/ выделение жизнеподобной реальности из самого вещества жизни, но как бы параллельно самой жизни. И это занятие тотально. И оно чрезвычайно интенсивное, поэтому ничему другому просто не остается места.

Поэзия — это такая тонкая золотая прошивка смыслами всего происходящего. Тонкая, но явная и тоже тотальная, хоть и по-другому. Ее запускают, приводят в движение совершенно разные ситуации и обстоятельства, не всегда даже понятно, какие. Но для настройки на нее нужно много свободного внутреннего пространства-времени. Много огня и воздуха, говоря образно.

Арт (фото, коллаж, видео, концептуальная скульптура) активизирует тоже важный орган понимания реальности для меня. Но он более игровой, что ли, беззаботный, какой бы сложной ни была подготовка или производство. Так вот и получилось, что за плечами — десятки сложных художнических проектов, которые делались годами, а потом ездили, выставлялись по всему миру.

Это если кратко попытаться рассказать.

И всему этому нужно пространство, ресурсы для обнаружения, развития, материализации.

А.Ч.: А какое искусство тебе кажется самым важным, актуальным сейчас? Потому что мне, например, все больше кажется, что молодое поколение точно и нынешняя культура во многом — визуальная, не логоцентричная. Изображение, а не письмо, картинка, а не сообщение, и т.д…

Т.Д.: Трудно ответить на этот вопрос, потому что он очень общий. Что значит «важным» — для кого, для какой аудитории? Потом, «важный» — совсем не значит «актуальный». И от географии тоже зависит. В Канаде, скажем, искусство, литература менее приоритетны, чем спорт и новые технологии. В Европе, в целом, по моим наблюдениям, наоборот. Но все тоже очень зависит от региона и страны. Давай отвечу на второю часть вопроса. Наверно, это так. Ну, во-первых, цена слова в общественном пространстве не слишком высока, потому что слишком много слов, в принципе, стали просто инструментом манипуляции, поэтому доверие к слову падает. А поэзия — это все-таки слово, произнесенное в общественном пространстве, поэтому вышесказанное на нее тоже переносится, к сожалению. Ну и переизбыток вербального тоже есть. А с другой стороны, позволь поделится этим сильным текущим переживанием пишущего человека, — происходит выпадение слов из привычных семантических полей. Как будто язык не поспевает за стремительно меняющейся реальностью, за современностью. Слова оказываются часто бессильны перед какими-то явлениями, не могут их описать/назвать. Об этом, кстати, еще Витгенштейн писал много лет назад. Тут есть над чем подумать. Возможно, язык нуждается в ревизии, в каком-то обновлении, в новых «вливаниях», изобретениях. И мы все этим в той или иной степени занимаемся.

Картинка, визуальное может объяснить происходящее проще, доходчивее, и, что важно для нашей современности — быстрей.

Но, в то же самое время, потребность в «слове насущном» есть всегда — ведь это один из базовых элементов человеческой коммуникации на всех уровнях.

А.Ч.: Переизбыток слова и его некоторая профанированность — это действительно большая проблема… Мне даже кажется, что появись какое-то действительно гениальное произведение, его могут просто не заметить, такой поток этих самых произведений, что некоторая притупленность восприятие, отказ рецепторов уже, как при выборе духов, нужно кофе понюхать, чтобы восприятие ароматов вернулось… Если говорить о кино, то какие режиссеры — безусловно «твои», кого возьмешь пересматривать на необитаемый остров?

Т.Д.: Очень многие режиссеры авторского кино; те, кто создают миры, а не схемы. Миры трудно сымитировать, схемы же возможно повторить. Массовое/ кассовое кино работает по схемам, хорошо известным и апробированным специалистами, маркетологами, в первую очередь. Авторское кино каждый раз создает уникальный мир. Это как высокая мода, haute couture, ручная вышивка драгоценными камнями.

Навскидку: Ильдико Эньеди, которая снова удивила мир, сняв фильм «О теле и душе», Шанталь Акерман, к сожалению, недавно скончавшаяся, Аньес Варда, тоже ушедшая от нас совсем недавно, Альфонсо Куарон, автор фильма «Большие надежды», когда-то поразившей меня своей красотой… этот режиссер, кстати, совсем недавно сделал фильм «Рома», Сергей Параджанов, Анджей Вайда, у которого мне посчастливилось в 90-ые учиться, Вим Вендерс, Анатолий Васильев. Несколько произведших на меня сильное впечатление работ совсем молодых американских режиссеров, фильмы которых я видела на эхе фестиваля «Дух огня» два года назад. Можно составить список и документального кино, которое я много смотрю, там есть удивительные работы.

А.Ч.: Ты родилась в Алжире — там работали твои родители? Сохранились какие-то воспоминания? (Я родился относительно рядом — в Замбии.)

Т.Д.: Мой отец — геолог. В Алжире он работал руководителем геологической экспедиции, которая искала полезные ископаемые в Сахаре, разрабатывала месторождения. Что касается воспоминаний, то их все меньше и меньше, к сожалению. Проживаемые годы как будто стирают, вытесняют прошлое. Во всяком случае, пока это так. Но есть большая коллекция слайдов первой половины 70-х 20 века, африканских, на которых мне несколько лет. Они помогают вспоминать.

А.Ч.: Из какой ты семьи, далеко в прошлое знаешь историю рода?

Т.Д.: Занимаюсь последние годы тем, что как археолог, открываю артефакты, расчищаю, отмываю, каталогизирую. Большая часть моей семьи — это ученые-геологи. Я насчитала шесть человек в своем ближайшем окружении, которые были геологами, некоторые остаются ими до сих пор.

Я знаю родственников вплоть до прадедов. Последние мои «раскопки» были связаны с моим прадедом, купцом первой гильдии, предпринимателем Александром Федоровичем Катаевым. В конце прошлого года я оказалась в Уфе, городе, где он прожил большую часть своей жизни. Было волнующе пройтись вдоль торговых корпусов, когда-то ему принадлежащих.

А.Ч.: Ты долго жила в Венеции — как получилось там оказаться? Что — одна или две вещи — самое главное для тебя в этом городе?

Т.Д.: Я приехала первый раз в Италию в 1995 году — и это была Венеция — на стажировку в Музей Пегги Гуггенхайм, известную коллекцию модернизма. С этого все и началось. Это было невероятное приключение, бесповоротно изменившее мою жизнь.

Для меня в Венеции важно все: что я вижу, слышу, обоняю. Переживаю. Свет, меняющийся каждые полчаса, запахи, звуковая партитура, такая богатая, объемная. Каждый город — это, в первую очередь, среда. Венеция — это такая городская среда, в которой, как верно подметила героиня одного моего фильма, «невозможно быть несчастной». Венеция – как эфир, уносит тебя в другое измерение, которое, на первый взгляд, вроде бы и современность, но нет, что-то иное, какой-то особый конгломерат времен.

Да, иногда я думаю, что, однажды оказавшись в городе и полюбив его, ты никогда из него и не уезжаешь. Часть тебя навсегда остается там и живет своей жизнью.

А.Ч.: «Жизнь моя странная, иностранная» (из твоей книги «Красный шум») — ты много бывала (жила?) в Сербии и Македонии. Что для тебя эти страны? Если о прекрасной Сербии мы что-то знаем, то Македония экзотичнее…

Т.Д.: Написано это было немного о другом. В те годы я жила с мужем в Москве, и мы всегда разговаривали на английском. И часто появлялось какое-то непонятное: порой дискомфортное, порой просто очень экзотическое ощущение от привычного и знакомого пространства. Как будто находишься «между». Между двух языковых стихий, культур, образов жизни.

Сербия и Македония — это как Россия и Армения. Рядом, — но совсем не похожи. И люблю я эти две страны совершенно по-разному. Но Сербию и Македонию объединяет любовь к слову, особенно, поэтическому. Это не может не трогать.

А.Ч.: Чтобы закончить список стран, что для тебя Армения? Faraway, so close Родина?

Т.Д.: Я уже давно не могу точно определить, что для меня является родиной. Есть какие фрагменты родины или даже так: возникающее чувство родины. Родны мне и Москва, и Санкт-Петербург, и Ереван, и Венеция… и Торонто, и Скопье/Охрид… список можно продолжать. Да, слово «родина» — от слова «род». Да, мы все из какого-то конкретного рода, родов. Мы можем подпитываться, обогащаться энергией своего рода, и это очень важно. Но, если смотреть шире, мы все, в исторической перспективе, происходим от одного рода, «рода человеческого». Вот, пожалуй, так для меня.

А.Ч.:

А кем ты ощущаешь себя в России? Нет ли ощущения alien in New York?

Т.Д.: Есть неприятие некоторых вещей. Грубости, «бычизма», всего того, что существовало и в СССР, а на волне перестройки вылезло в каком-то невиданном количестве, и до сих пор, вот уже тридцать лет, как будто в вакуумной кабине огромной стиральной машины, вращается своими фрагментами и обломками, не давая пробиться чему-то более естественному, чистому, без примесей. Но «это» уже пробивается и, надеюсь, восторжествует в более зримом объеме в этом десятилетие. Я на это надеюсь.

А.Ч.: Список стран все же, видимо, не заканчивается: «Через Европу дышит мой дух». А где бы ты в идеале, сейчас или в будущем, хотела бы жить?

Т.Д.: Я бы хотела жить попеременно в разных местах, это мой идеал созидательной жизни. Но особое искусство — и я этому учусь — быть в полноте там, где находишься сейчас.

А.Ч.: А где и как хотела бы умереть?

Т.Д.: Есть такая хорошая христианская молитва, в которой есть обращение/ прошение: «Дай мне, Боже, умереть смертью мирной и не постыдной».

А.Ч.: «Как жить рядом со смертью», «аллергия на смерть» и др. — рефлексия о смерти вообще важна для тебя?

Т.Д.: Это очень большая фундаментальная тема. Мои друзья, родственники переживали тяжелейшие испытания в виде болезней. Находится рядом со страдающим человеком — великое испытание. А сохранять сострадание требует сверхусилий.

Не думаю, что живое может легко принять мертвое. Только если от неизбывной усталости/ страданий. Недавно я побывала на прощании с одним очень хорошим человеком. Оно происходило в церкви. Так вот, во время чтения псалтыри меня просто объяло чувство непереносимости самого духа смерти: это как какая-то бесконечная воронка, у которой мы все стоим. Страшное чувство, очень подавляющее. Каждый сам находит, вырабатывает свое отношение к этому вопросу. Это внутренняя работа, сложная, но, в перспективе, преображающая.

А.Ч.: «Наполняется жизнью смерть» — вера же важна для тебя?

Т.Д.: Да, безусловно. Но это долгий путь, неопознанная дорога, открываемая во время пути. На этой дороге много тяжких провалов, рытвин, но присутствуют и озарения. При определенных усилиях, конечно. Главное: чувствовать и думать. «Думать чувствами и чувствовать умом». Интересно, что искусство, культура тоже учат нас вере…В моем любимом гиперфильме «Молодой папа»… да, это сериал, но, мне кажется, это маркетологическая продюсерская уловка, потому что это, скорее, 10-ти часовой фильм, снятый для кинотеатров… Так вот, в «Молодом папе» показана возможная модель обретения веры простым человеком, назначенным на роль верховного носителя христинской ДНК. И это очень интересно, очень поучительно.

А.Ч.: В книге «Белое» есть раздел моностихов, в «Красном шуме» идет подборка стихотворений-афоризмов. Этот жанр — откуда для тебя идет, откуда пришел? Из японской поэзии, традиции французских максим, недавних авторов вроде Чорана и Юнгера?

Т.Д.: Не думаю, что это навеяно чтением книг. Желание сформулировать, о-пределить, т.е. поставить границы, было мне присуще с подросткового возраста просто на уровне мышления. Хотя, знаешь, иногда смыслы формулируются так, иногда эдак. Я стараюсь не насиловать форму, которая идет на меня вместе со смыслами, иногда импульсом, иногда волной. Одни смыслы нуждаются в сверхкороткой суггестии, потому что они сами как вспышка, как озарение; в других больше волновой природы, больше воздуха.

А.Ч.: Кого ты читаешь, смотришь, слушаешь в последнее время? Есть ли такие открытия, которыми — поделиться, рассказать прямо всем друзьям и знакомым?

Т.Д.: До сих пор ношу в душе прекрасную книгу Оливии Лэнг «Одинокий город». Это лучшее, что я прочитала за последнее время, за последние года два-три. Книга Марины Абрамович, ее автобиография… очень интересно. Из фильмов я несколько раз пересматривала дебютный фильм итальянского режиссера Антонио Падована «Венецианский детектив». Это очень многообещающий автор, я думаю, он очень изощренно и элегантно работает с киноформой, он очень внимателен к деталям, а это очень важно, такая оптика. И еще фильм Антонио Капуано «Неаполитанские истории» — неаполитанского режиссера кино и театра, ему за 70. Но чувство, что этот фильм снял совсем молодой человек, настолько в нем много жизни, настолько он отзывается реалиями настоящего времени. И по форме это очень передовое кино.

О молодых американских режиссерах, изобретателях нового подхода к повествованию через фрагментирование реальности я уже немного говорила. Мне всегда интересны штучные вещи, секрет «производства» которых не понятен. Автор тогда и становится автором, когда изобретает свое ноу-хау, то, что невозможно сымитировать.

Мне хотелось отдельно сказать о своем отношении к Паоло Соррентино, которого я считаю самым выдающимся режиссером моего поколения. Его сериал «Молодой папа», фильм «Молодость» — работы, которые можно бесконечно пересматривать, каждый раз поражаясь вдохновенной изобретальности автора, пронзительному языку диалогов, точности мизансцен, особости монтажного видения. Он настоящий режиссер-поэт, такого второго я сейчас не знаю.

А.Ч.: Твоя последняя книга «В объятиях реки» показалась мне строже, значительно взрослее. Это другое ощущение, другой этап после предыдущих книг и — отчасти суммирование, результат книг предыдущих. Я ошибаюсь?

Т.Д.: Можно и так сказать. Каждая новая книга для меня — своеобразный отчет о прожитом периоде времени. «В объятиях реки» писалась с 2013 по 2018 за вычетом двух лет, 2015 и 2016, когда я ничего не писала. Это был очень важный этап моей жизни, очень насыщенный. Именно в эти шесть лет я перемещалась по миру на большой скорости, живя в разных языковых средах, выступая на литературных фестивалях, снимая и показывая фильмы, выставляясь… отдавая, и снова накапливая. Уникальный период, уникальное время. Надеюсь, что книга как-то это смогла передать.

А.Ч.: Может быть, покажешь какое-нибудь стержневое — или нет — стихотворение из этой книги?

Т.Д.: Совсем недавно был день рождения И. Баха, творчество которого, в каком-то смысле, ролевая модель для меня… Вот стихотворение, которое названо в честь одного из его фундаментальных сочинений.

Хорошо темперированный клавир

Остается ли что-то,
остается ли рябью — вода?
И течение против теченья,
и это беспамятство тоже?
Остается ли грустный каштан
в этом сизом убогом пейзаже?
Губы вымученно:
не тебе.

Не заглядывай в жизни чужие,
в чужой палисад,
на фейсбуке,
в неявную щелку затвора.
Здесь нельзя.
Жизнь скукоженная, сырая
лежит на руках, на ладони.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>